Хутор вместо порта: как сухопутные ценности победили в морской Латвии

День рыбака, у нас в стране известный еще как День моря – не латвийская "собственность", международная. Но в Латвии он вполне мог бы претендовать на статус одного из главных национальных праздников. Не зря хронологически он близок к самому главному из неполитических и самому национальному празднику – к Лиго.

Дни летнего солнцеворота и вторые выходные июля напоминают о двух основных здешних исторических типажах. Лиго – праздник земледельческий, крестьянский, привязанный к солнечным фазам. День рыбака, который несравнимо младше, — профессиональный праздник работников рыболовной отрасли. Исторически латыши – нация крестьян и рыбаков: вот и отмечаем.

И то, что июльское торжество у нас из рыбацкого превратилось в вообще морское, вполне закономерно. Море – ключевое понятие не только латвийской географии, но и латвийской истории. "История как заложница географии" — эту формулу обычно применяют к России, чью судьбу, политику, психологию жителей в огромной степени определили холодный климат и необозримая территория. Но для Латвии аналогичная зависимость не менее очевидна. Только судьбу нашей страны определило ее приморское положение.

По морю сюда пришли немцы, основавшие Ригу и владевшие здешними землями долгие века. Ключевое положение латвийской (ливонской, лифляндской) столицы на балтийском берегу заставляло рвать ее друг у друга сменявшихся завоевателей: поляков, шведов. Выход к морю надеялись получить здесь русские цари, начиная как минимум с Ивана Грозного – и получили-таки в лице Петра I. Статус крупного морского порта позволил Риге стать большим, богатым, важным городом, а в начале 20-го века – одной из промышленных столиц Российской империи.

Порт, открытый всем ветрам, не может не быть космополитичным. Смешавшийся в Риге языковой и культурный "коктейль" позволял ей убедительно преодолевать собственную провинциальность: и в позднеимперские времена, когда латыши, немцы, евреи, русские строили здесь "югендстильные" дома, и в позднесоветские, когда Рига сделалась одной из культурных столиц гигантского СССР. Но это же разноязычие обернулось политическими проблемами, в которых мы вязнем уже без малого тридцать лет.

Почти всем, что приносит Риге и Латвии известность и доход, город и страна обязаны морю. Море – это портовый транзит, курортные пляжи, круизный туризм (включая алкогольные туры шведов на паромах фирмы Tallink), копченые камбала и скумбрия – куда более ценное наше кулинарное достояние, нежели серый горох. Море – даже такое, как мелкий, пресный и холодный Рижский залив – обеспечило Юрмале культовый статус у советской богемы и российской элиты. Да и западный шарм Риги, готические достопримечательности ее Старого города, ее славное ганзейское средневековье – то, что определяет самосознание местных и привлекает сюда туристов – все это тоже наследие торгового, морского прошлого столицы.

Благодаря морю образцово провинциальное ныне Курземе сделалось в XVII веке, во времена курляндских герцогов, ни много ни мало  колониальной державой, владелицей карибского острова Тобаго. Национальное латышское возрождение в XIX веке – то, что увенчалось созданием независимого государства – шло под стук кораблестроительных инструментов: на рубеже позапрошлого и прошлого веков в Лифляндской и Курляндской губерниях спустили на воду больше полутысячи только крупных судов. А где спасалось во время смуты 1919 года первое правительство независимой Латвии? На пароходе "Саратов", на лиепайском рейде.

Еще Кришьянис Валдемарс, лидер младолатышей, истово ратовал за развитие в Латвии (не существовавшей тогда) судостроения и мореходного дела – благодаря этому фанату моря из сухопутной курляндской усадьбы в Российской империи появилось первое морское товарищество, а на территории будущей ЛР – десять мореходных училищ.

Тут по правилам праздничного жанра следовало бы написать, что современная Латвия уверенно следует намеченным Валдемарсом курсом. Вот только она им не следует.

При всей громадной роли моря в ее прошлом и настоящем Латвия так и не стала истинно морской страной.

Дело не только в экономике и геополитике. Хотя и в них тоже: потому что Латвия не смогла и не захотела в полной мере использовать все выгоды своего положения "морских ворот" гигантского постсоветского пространства – даже российский транзит, с которого мы снимали барыши в девяностые, в значительной мере оказался нами упущен. Но в первую очередь дело в психологии. Все прочее – следствия.

Ведь настоящая морская страна – это страна открытая. Это – "все флаги в гости будут к нам". Это – разноязыкий гвалт и этническая пестрота (возможные даже в маленьком государстве – посмотрите на Голландию, что на треть меньше Латвии по площади). Это терпимость к чужому и готовность к новизне. Это прагматизм, всегда отличавший моряков и торговцев, и отсутствие местечковых комплексов.

А в современной Латвии торжествует – и на уровне национальной политики, и на уровне бытовой психологии – прямо противоположный подход. Консервативный. Охранительный. Идейный. С упором на местные традиции, национальные ценности, чистоту языка. И это касается не только пресловутой борьбы с языком русским. Допустим, штраф за нелатышские надписи на елгавском вокзале (удобство туристов? знать ничего не хотим!) мотивирован политическими соображениями: среди прочего там была и враждебная кириллица. В захолустнейшей Боснии я видал надписи корейскими буквами хангыль – но у нас, разумеется, "уникальная ситуация". Однако Центр госязыка и самим латышам не велит употреблять иноземные (причем не русские!) слова "бариста" и "меренга" — тут уже не политика, тут чистой воды закрытость, боязнь чужого.

Британец Мэл Кенни и швед Андерс Палзов лишаются в Латвии ректорских постов. Сейм запрещает покупать латвийскую землю любому иностранцу, не знающему латышский на категорию B2. Это ведь тоже не борьба с русской "гибридной угрозой". Это – стремление запереться на своем пятачке, в своем кругу, отгородиться от большого, неуютного, непонятного мира. Это психология не моряка и торговца, непоседы и авантюриста – это психология крестьянина, привязанного к своему участку земли, хуторянина, живущего вековыми земледельческими традициями и не доверяющего чужакам.

В XXI веке из двух основных латвийских исторических типажей – моряка и крестьянина – победил второй. Сотни лет существования на границе не только земной и водной стихий, но цивилизаций и культур, вроде бы подталкивали Латвию к тому, чтобы стать страной-портом, страной-рынком, страной-проходным двором. Но жестокая историческая "качка", бесконечные сквозняки из чужих пределов породили обратную реакцию: желание спокойствия, тишины и единообразия. Желание стать страной-хутором.

Вот только в нынешнем мире – мультикультурном, динамичном, стремительно меняющемся (если угодно: морском) – этот выбор неизбежно означает усугубляющийся провинциализм. Как бы не получилось так, что Латвия сама себя сбросила с парохода современности.