Сегодня довольно сложно встретить русскоговорящего человека старше 10 лет, который не знал бы базовых трех-пяти слов русской обсценной лексики. Перечислять эти слова, разумеется, я не стану. Уверен, вы сами сейчас мысленно перебрали их в голове и пересчитали. Давайте честно — знаем.
Разумеется, большая часть населения называет их плохими словами и даже не употребляет. Самое грубое ругательство, которое я слышал от моего папы, было "мерзавец" — и это его очень сильно довели. Но давайте посмотрим правде в глаза и признаем: чтобы считать их плохими, их необходимо знать. С этим вроде разобрались. Перейдем к части употребления.
Сегодня мы часто слышим словосочетание "нецензурная брань". Мы уже к нему привыкли и не обращаем на него внимания. Но у меня вопрос: почему слова, запрещенные в определенный момент цензурой, стали более оскорбительны и неприемлемы, чем те, которые пока не запретили?
Кто и в какой момент принял решение лингвистов мерилом собственной чувствительности? Почему дамы не падают в обморок при слове "дуралей", но всем своим видом демонстрируют решимость совершить данный поступок при слове, признанном непечатным? И это я уже не говорю о тех, кто с кокетливой усмешкой кидает фразу "чудак на букву "м". Видимо, это верхняя планка лингвистической виртуозности.
Разумеется, всему свое место. Любое общество и окружение должны диктовать уровень дискуссии. И самое главное — каждое слово должно быть уместным, равно как человек, его произносящий, должен знать его значение и смысловую нагрузку. В среде заключенных некоторые безобидные на свободе слова звучат куда страшнее, чем любое из той дюжины, о которых я писал в самом начале.
Любой русскоязычный человек, вне зависимости от его личного отношения к русскому мату, согласится, что эмоционально-энергетический посыл матерных слов в разы превосходит посыл культурных синонимов. Редкий филолог, ударив себя молотком по пальцу, скажет "как же так!", а слово "фиаско" никогда не передаст ту степень безнадежности, которую передает его матерный аналог, созвучный с пушистым зверьком.
Несколько лет назад разгорелся скандал: русские непечатные слова и выражения включили в школьную программу латышских школ. Возмущались, как всегда, русскоязычные. Мол, да как можно и куда мы катимся. А мне кажется, что можно. Более того — даже нужно. И в русских школах бы такое пособие тоже не помешало.
Будем реалистами: как только ваш ребенок пошел в школу, или даже садик, он волей-неволей нахватается этих слов. Сложно вырастить ребенка в хрустальной теплице — ветрянкой и русским матом переболеть придется всем. Поэтому, если процесс нельзя предотвратить, то неплохо бы его возглавить, объяснив ребенку с младых ногтей значение тех или иных слов и уместность их употребления. Запретный плод сладок. Если легализовать мат, то это позволит с большим успехом контролировать его употребление.
Недавно латыши снова забили тревогу: русские жители взялись переводить городские названия. "Кукушкина гора", "Задвинье", "Агенскалнские сосны" — это уже пострашнее ругательства, а больше похоже на попытку бархатной оккупации. К счастью, до официальных запретов говорить, как привыкли, паника не дошла.
Можно сколько угодно говорить о рейдерском захвате одного языка другим, но невозможно не признать: в силу долгого совместного сосуществования наши языки утащили себе в копилку кучу новых слов. Латыши матерятся по-русски. Русские, в свою очередь, адаптировали под себя кучу латышских слов, которых в упор не понимают в России. "Бенчик", "микрик", "блявиенс", "ата". И это я еще молчу про рабарбар. Я довольно часто бываю в России, поверьте — рабарбар для них страшнее самых грязных ругательств.
Возвращаясь же к вопросу непечатных слов, я могу сказать одно: я уважаю обсценную лексику. Человек, который обвиняет ее носителя в скудности словарного запаса — неумен априори. Нельзя называть более глупым человека, который владеет еще одним увесистым пластом русского языка. Не льстя себе, могу сказать, что мой словарный запас достаточно велик. Копил я его разными способами: читал книги, общался с людьми различных сословий. По итогам, я могу поддержать разговор и в темной подворотне, и на светском рауте. Ни там, ни там я не сойду за своего — даже пытаться не буду. Я не клоун-пародист. Но у людей не появится ощущение, что их обманывают.
