РИГА, 26 окт — Sputnik. Освобожденная из тюрьмы в США россиянка Мария Бутина в интервью Sputnik и RT рассказала, что она пережила в заключении, какие строит планы на будущее, а еще о том, как изменилась за последние полтора года.
Все как-будто не со мной
— Мария, вы всего несколько часов как покинули США после полутора лет заключения. Вы уже осознали, что все закончилось?
— У меня такое ощущение, что вся моя жизнь разделена на две. Вроде бы все, что было, — было, но как-то не со мной. Мне кажется, это меня спасло, когда меня арестовали. Мне кажется, сейчас у меня все только в положительную сторону. Как рай. Все так хорошо.
— Как складывался день, последний для вас в тюрьме?
— Все было не по плану. Мне выдали корешок, на котором написано, что меня должны забрать в восемь утра. Естественно, меня не забрали в восемь утра. Меня забрали в шесть утра, до того как выпустили всех на завтрак.
Всех закрыли по отделениям. Меня провели по темноте. Я пять месяцев жила в общем режиме. Вот зачем это шоу было опять устраивать?
Меня отвели в кассу, выдали до копейки деньги все. Одиннадцать центов сверху посчитали — все, идеально. Наличными. Долларами. Стопочками разложили. Сложили в конверт, сказали: "Мария, положите в карман".
За каждый месяц мне удалось заработать 28 долларов 80 центов.
Поэтому вам, товарищам, которые считают, что в американской тюрьме рай, — это не так. В американской тюрьме ад.
И это рабство, потому что ты не можешь отказаться работать. Если ты откажешься работать, то тебя отправят в изолятор. Поэтому в Америке рабство существует.
Отвели, опять заперли в клетке. Я попыталась добиться завтрака — мне какие-то там хлопья выдали. Даже завтрак не был предусмотрен.
Потом через час меня забрали маршалы, через задний ход меня вывели, посадили в две машины: в одну — меня, в другую — маршалов. Снова вот это все. Потому что вроде как журналисты были на выходе.
Опять всех загнали по отделениям, провели меня через задний двор. Потом привезли в офис миграционки.
В миграционке еще четыре часа меня держали. Мне не сказали, когда меня отвезут. Опять же не дали никакой еды. Разогрели что-то, что нашли у себя в холодильнике. Воду просила — дефицит воды в Америке, что ли?
В конечном итоге просидела четыре часа в пустой камере. Потом меня забрали, довезли до аэропорта.
В аэропорту наконец-то посадили на рейс Таллахасси — Майами. Только приземлились, меня встретило шесть бойцов опять в полном обмундировании. Что ж, я опасная такая, что ли?
Опять везли куда-то, опять в клетку засунули. В этой клетке не закрывалась дверь. В конечном итоге приставили стул и посадили маршала, чтобы я что, не вырвалась из этой клетки?
Опять не сказали, когда меня увозят. Опять я требовала еду. Нашли мне какой-то там хлеб, накормили. И потом я там опять сидела. Почему нельзя сказать?
Мне звонок обещали — папе позвонить. В конечном итоге ребята из "Аэрофлота" мне здесь помогли. Хоть папе написали. Меня опять обманули. Мне обещали один звонок родителям: сказать, когда рейс мой прилетает.
Потом держали в клетке с туалетом. Я, вообще, женщина. Через стекло можно все видеть. У них даже туалетная комната не огорожена никак. Там написано "Для мужчин", но я же женщина.
И потом уже задним ходом привезли меня к самолету, дали мне корешок и сказали: "До свидания".
— Какие вещи дали забрать?
— Я взяла с собой несколько книг, несколько каких-то орешков, потому что не знала, будут кормить или нет. И я была права. Первый раз только в самолете покормили нормально.
О стране можно судить по тому, как она относится к своим заключенным. Америка к своим заключенным относится плохо. Что ж говорить о чужих? Еще хуже.
— Какая первая мысль, когда вы оказались в самолете без охраны, впервые за долгое время без надзора?
— Я закрыла глаза и поблагодарила Бога. Я просто прочитала молитву, зная, что, через какие бы сложности я ни проходила, как бы тяжело мне ни было в изоляции, я нарисовала себе маленькую картиночку — цитату из Библии, из Исайи: "Даже когда ты будешь идти через глубины океана, я всегда буду с тобой". И Господь всегда был со мной.
Куриный день
— Как готовятся к вашему приезду дома?
— Мама готовиться к встрече начала давно, все по меню у меня уточняла. Я старалась, честно вам скажу, поддерживать ее в этой беседе. А на самом деле ведь неважно, что я буду есть, во что буду одета.
Но мне кажется, наше с ней это планирование было очень важно и для меня, и для нее. Для матери это очень важно: знать, что дочь вернется. Так что все эти приготовления были психологически важны. Для меня тоже. Я знала, что день наступит, но боялась о нем думать, потому что меня обманывали столько много раз.
Первый раз, когда я думала, что меня, очевидно, должны были отпустить под залог, потому что не было никаких оснований меня держать в одиночке.
Потом — когда на оглашении приговора появился этот дополнительный срок.
Поэтому я до конца не верила. Пока самолет не взлетел, я не верила, что меня освободят.
— Какой-то особый заказ к своему приезду вы сделали родным?
— У нас каждый четверг был куриный день в тюрьме. Куриный день — это борьба за курицу всегда была. Потому что куриные ножки маленькие, а есть хочется. И это единственное настоящее мясо, которое дают. Не суррогат, а настоящее мясо.
Я маме сказала: "Мам, когда я приеду, ты, пожалуйста, возьми пять куриц, испеки их в духовке все пять. С чесночком, как положено. Я все пять их съем".
Еще бананы. Бананы почему-то в Америке дефицит, как оказалось. Бананы давали только по праздникам. Так что курицу и бананы.
— Что планируете в первые дни в России?
— Как пойдет, наверное. Мне сложно что-то планировать на сегодняшний день, потому что я должна как-то собраться с мыслями, поспать, наверное. Я понимаю, что до сих пор, наверное, нахожусь в ситуации высокого напряжения. Потому что адреналин, перемена обстановки. Пока, вроде бы, спать не хочу, но организм, скорее всего, возьмет свое.
Встречи — только с родителями. У меня сейчас, и когда меня арестовали, у меня единственная мысль была: как они там. Как бы страшно мне ни было, в одиночке и везде, им было страшнее. Им было намного тяжелее узнать, что дочь арестована, из бегущей строки в новостях. Я больше всего за них переживала.
И второе. Какими бы ужасными ни были мои условия, воображение неограниченно. Поэтому то, что родители представляли, что со мной происходит, это самое страшное.
Я очень рада, что вернусь домой. День-два (побуду в Москве. — Прим. ред.) — и в Барнаул.
На грани фантастики
— Насколько неожиданными оказались предъявленные вам обвинения?
— Полный бред совершенно. Я в это поверить не могла. Я когда увидела бумаги обвинения, думала, это шутка какая-то плохая: когда твои Twitter-сообщения с дурацким переводом, перевод совершенно отвратительный…
Я могу привести один пример. У нас есть выражение "Техника на грани фантастики". Так что слово "техника" должно переводиться как, не знаю, technics. Его перевели как equipment (оборудование, вооружение. — Прим. ред.). И поставили как “secret equipment”. "Техника на грани фантастики" — это не "секретное оборудование", так нельзя переводить.
Я когда это все увидела, даже поверить не могла, что кто-то вот из этого всего может вообще что-то составить. И потом, когда все эти истории с сексом за деньги, за власть передавали, когда мою милую шутку с моим давним другом, который вообще в России, подали как мою попытку внедриться в американскую организацию, ну это какая-то “Алиса в Стране чудес”. Зазеркалье какое-то.
Я думаю, что они правда считали, что они кого-то там поймали, но, прежде чем человека арестовывать, надо какие-то основания иметь. Не просто в тюрьму засунуть, а дальше разобраться, как это в моей ситуации было.
Наверное, как разобрались, (решили, что. — Прим. ред.) надо ж меня хоть в чем-то обвинить.
— Вас не насторожил вызов в сенат, обыск сначала у вашего друга, потому у вас? Не было мысли, что они под вас копают?
— Я, наверное, была наивным человеком. Я жила в иллюзии, что нахожусь в правовом государстве.
В новостях про меня писали всякие гадкие статьи, но я посмеивалась над этим, потому что я же знаю, что это абсурд.
Но как говорится, был бы человек, а статью найдем. И применимо это в данной ситуации не к Советскому Союзу, а к современным Соединенным Штатам. Это сюрреализм какой-то.
— Вы все-таки признали вину. Это вынужденный шаг? Как вы на него пошли?
— Я свою вину признала в нерегистрации иностранным агентом. Человек, который не сделал ничего нелегального, не взял никаких денег, нет пострадавших. Даже нет никого, с кем бы я сговаривалась. Согласно моим документам я не зарегистрировалась, чтобы проводить ужины дружбы с американским гражданином, конторы, собственно, не было, организатора. В моих конечных документах единственный криминал в нерегистрации. То, что они потом меня за это в тюрьму посадили, это уже вопрос к тому, чего они пытались добиться. Не знаю чего.
Было ли на меня давление? Абсолютно. Конечно. За десять дней до того, как я подписала все обвинительные документы, меня опять посадили в изоляцию.
Это намеренно. Это желание сломать личность. Убедить тебя в том, что потом ничего не будет, что тебе нужно сдать все секреты. Только у меня секретов не было.
Посмотрите статистику американского правосудия. Признают свою вину 98-99 процентов. Почему? Потому что выиграть с судом присяжных невозможно.
Если бы мне предложили независимый международный суд, когда люди из многих государств объективно посмотрели бы на мой случай, я бы боролась до конца.
В этом конкретном случае судили бы меня те, кто смотрит телевизор. Для кого я страшный шпион и прочее. Они бы меня признали виновной. И моя замечательная судья дала бы мне 15 лет. И доказывать было бы бесполезно.
Одиночество в "одиночке"
— Что было самым сложным за эти 18 месяцев?
— Изоляция от родителей. Когда не давали им позвонить. Когда я слышала родной голос раз в неделю или чаще, это была моя пища духовная на целую неделю.
— Вы долгое время провели в одиночных камерах. Что это были за условия?
— По сути, тебя держат в одиночной камере. Ты не имеешь контакта с людьми. Тебе дают поднос поесть на десять минут, потом поднос забирают. Тебя выпускают исключительно ночью, чтобы ты ни с кем из живущих в отделении не сталкивался. У меня было время с часу до трех ночи.
В это входит телефон. У меня были ситуации, когда не могла дозвониться родителям по полчаса. Время истекло, ты закрываешь дверь. Никого не волнует, дозвонился ты или нет.
Это единственное время на душ, на все санитарные процедуры, это единственная возможность подогреть воду.
Это важный момент, потому что в камере было так холодно. Я поэтому спортом постоянно занималась. Потому что холодно было нереально. Особенно зимой. Тюрьмы эти в Вашингтоне — они же не рассчитаны на холодную зиму. Когда шел снег, промерзал бетон. Отопление очень номинальное.
Поэтому единственное время подогреть воду — это ночью. Я так овсянку себе делала быстрорастворимую. Это был мой десерт.
А так — сидишь, читаешь, трясешься, пишешь. Руки замерзают.
Большую часть моей изоляции моим “прекраснейшим” видом была кирпичная стена, потому что туда выходили мои окна.
В свой день рождения, когда мне 30 лет исполнилось, я наблюдала красный кирпич из окна.
Потом меня перевели в другое отделение, где держали людей, обвиненных в насильственных преступлениях, как раз перед тем, как я признала вину. То есть мне ухудшили условия. До этого у меня было окошко для еды, а потом меня перевели туда, где даже этой марки не было. Чтоб я вообще не могла общаться с другими.
Там у меня был вид — я могла видеть дорогу, машинки вдалеке.
Прогулок не было. На улицу не выпускали. Можно было ходить в спортзал. Это грязный пустой баскетбольный корт. И я бегала. Просто кругами в тишине, считая круги. Туда выпускали рано утром с пяти до шести.
— Как вы спасались в одиночке от одиночества?
— Расписанием. Чтобы не сойти с ума, у вас должен быть очень строгий план. Каждый час должен быть чем-то занят. Как только вы позволяете себе расслабиться и просто думать, мозг начинает накручивать вас: а что если, а вдруг.
Это меня поддерживало. Мне нужно было четко знать. У меня было время, было очень много литературы духовного толка, и я поставила себе задачу: изучала сначала иконопись, то есть у меня были книги со знаменитыми иконами, видами красок. Я очень люблю искусство.
Отец Виктор приносил мне книги с работами на тему Нового Завета, Библии. Это был такой гид, можно было смотреть и изучать. Все на английском, у меня был словарь. И я должна была прочитать три главы, изучить четыре иконы за это время. Это было на полном серьезе, это было все структурировано.
Вечером я читала классическую литературу.
То, что мне удалось добыть, я очень благодарна библиотеке Александрийской тюрьмы, это “Анна Каренина” на русском, по иронии судьбы — “Преступление и наказание”, я могла это читать. Я перечитала российскую классику: Чехова, Лермонтова. Я за это очень благодарна. Достоевского. Я увидела совсем по-другому классиков.
И спорт. Очень много спорта. Девяносто минут в день, я для себя разработала, это даже у меня есть в моих заметках сейчас, что я делаю. Три раза в неделю у меня был бег, каждый день была тренировка. Это спасает очень сильно.
Рабство
— То, что вы русская, как-то сказывалось на отношении к вам других женщин в тюрьме?
— В тюрьме — нормально. Потому что там неважно, с каким акцентом ты разговариваешь. В тюрьме, мне кажется, можно очень быстро увидеть настоящую натуру человека, потом что это ситуация экстремального стресса и прикидываться не получится.
Девчонки разные были. Но вывод мой таков: люди оказываются там не от хорошей жизни. Это столько поломанных судеб.
И Америка ничего с этим не делает, она просто закрывает их на месяцы или годы. Потом выпускает, опять ловит и туда же отправляет. В то же самое рабство. Проблема не решается.
— О чем с вами говорили агенты ФБР в ходе 52 часов общения?
— Ни о чем. Меня забирали из камеры, кормили, кормили всегда хорошо. Но это классика жанра: единственное, когда мне давали нормальную еду, это, как ручной мартышке, из рук ФБР.
Все вопросы кончились на первых сессиях, потому что о чем спрашивать?
Они начали спрашивать, работаю ли я на правительство. Я им сразу сказала: нет. В подтверждение правильности и правдивости моих слов они дали мне письмо, которое подтверждает, что они верят во все, что я сказала. И все, что я сказала, подтверждено документами. Они же у меня изъяли все вплоть до электронной книги, все компьютеры и прочее.
Не о чем было говорить.
Главная тема, которую муссировали вдоль и поперек, было: ну почему вот вы с Торшиным? Почему вот это делали? Все никак поверить не могли, что люди иногда просто делают хорошие дела, потому что они верят в дружбу между государствами, потому что у них есть общие моральные принципы и они, например, борются за право на самозащиту.
Они докопали все до того, когда мне было 15 лет, подняли все фотографии, посмотрели всех моих друзей, спросили имена моих бабушек.
Это все была попытка, все эти 52 часа, продемонстрировать, что они делают что-то важное, что вот там вот что-то такое мы обсуждали. Ничего такого мы не обсуждали. Это было чисто сделано для демонстрации, для СМИ.
— Когда прозвучал приговор с более длительным сроком, чем вы рассчитывали, как вы это восприняли?
— Когда твоя судья цитирует прокуратуру в своем решении с листочка, она даже не удалилась в комнату подумать, можно было хотя бы три секунды подумать из уважения к моим адвокатам, американским гражданам.
Мы просмотрели различные ее приговоры. Это единственный раз за ее карьеру, когда она согласилась с прокуратурой. Она всегда давала меньшие сроки, чем просила прокуратура.
Приговор был большим шоком. Я ожидала, что меня в этот день отпустят домой.
Я помню, как вернулась к себе в отделение (я была на общем режиме). И все смотрели новости. И охранники, и все ко мне уже хорошо относились. Девчонки подбежали, начали меня обнимать: “Да ничего, переживем”. Я позвонила маме. Я не могла ничего сказать, потому что слезы наворачивались. А мама мне сказала: “Да ну, держись! Мы это переживем”.
— Что было самой ценной и важной поддержкой?
— Вера. Вера в Бога и молитва. И знание того, что Бог справедлив. Я считаю, что история растащит все на свои места.
Я обрела там веру. Я осознала, как это важно. Наверное, это самое главное в нашей жизни.
Я как-то не была очень религиозным человеком, но осознание и связь с Господом очень важны. Эти долгие дни в изоляции, я видела, что другие, кого тоже отправляли на изоляцию, они все уходили на психотропные таблетки, уравнители настроения, снотворное и спали все время. Вера давала мне силы бороться. Как же так, за мной наблюдала вся страна, что ж я, пойду на этот режим овоща, спать вот так? Это было бы предательством с моей стороны.
В тюрьме я учила
— Насколько легче было в Таллахасси? Что там за люди?
— Самое страшное — это система маршалов. Это система унижений, когда тебе не дают сходить в туалет по 16 часов, тебе не дают пить, есть. Потом, когда ты попадаешь в Федеральное бюро тюрем (тюрьма Таллахасси находится в его ведении. — Прим. ред.), это, конечно, кажется раем. Там на улицу выпускают, кормят лучше.
Но, если смотреть на ситуацию объективно, люди там остаются на бесконечно долгие сроки. За минимальные правонарушения Америка очень щедро дает сроки.
Никакой коррекции там не происходит, их просто отправляют в рабство. И они там без надлежащей медицинской помощи, без надлежащего питания.
— В чем заключалась ваша работа в тюрьме?
— Я была добровольцем в обучении математике. Учила тех, кому требовалась помощь. В Америке есть экзамен типа нашего ЕГЭ. Большая часть находящихся в тюрьме не имеют образования совершенно никакого. Наш школьник младших-средних классов знает больше, чем девочки там, которым за 30-40 лет. Они делить-то и умножать не умеют. Они, кстати, теперь там по-русски делят. Я учу как могу. У меня все студенты сдали. Я больше рада, чем они, потому что, если сдать этот ЕГЭ в тюрьме, тебе вычитают семь дней в году от срока. Это дорогого стоит.
— За что вам уменьшили срок?
— Мне за образование вычли и за хорошее поведение. У меня не было ни одного правонарушения вообще. Я как-то больше была предоставлена спорту, на работу ходила.
Я работала в посудомоечной комнате, на сервировочной линии. Разгружали грузовики с замороженной курицей.
— Если отказаться от работы нельзя, то хотя бы выбрать что-то можно?
— Да, это было. Однако первые 120 дней ты обязан работать на кухне. Это обязательно. Выбор без выбора.
Хотя если есть образование… Я могла работать в образовании все это время. Но я предпочла работу на кухне, потому что для меня время было удачней, это раз. И во-вторых, я помогала все равно в образовании.
Кстати, в посудомойке у них платят больше. Если ты преподаватель, то тебе платят 17 долларов, а в посудомойке я зарабатывала 28,80. И это был вопрос принципа.
— На что оставалось свободное время?
— На чтение. Если бы я пошла в образование, то это занимало бы весь день, а в посудомойке я работала только обед и ужин. Это сложнее, чем в образовании: сидеть целый день бумажки перебирать. Зато у меня был свободный день.
Я обещала своей маме, что я восстановлю здоровье. Когда меня перевели из Александрии после изоляции, я очень плохо себя чувствовала — без солнечного света, без витаминов. У меня ноги были синего цвета. Я была в очень плохом состоянии. Мое здоровье было совсем плохое.
Но когда я приехала в Таллахасси, я посвятила время спорту, бегала каждое утро. Много читала. Удалось восстановиться. Ко мне вернулась память, у меня были с памятью проблемы, зрение намного стало лучше, мышцы немного появились. В общем-то, я вернулась. Я была кожа и кости, а так — как-то более-менее привела себя в порядок.
Меня все называли Раша
— Удалось ли подружиться с кем-нибудь?
— В Таллахасси моя лучшая подруга. Мы с ней, собственно говоря, проводили все время вместе. Это взрослая женщина, ей за 60 лет, у нас с ней духовная связь на почве религии, веры. Мы проводили очень-очень много времени, изучая Библию вместе. Она для меня, наверное, как ангел-хранитель. Мои родители, хоть и не знают ее, всегда передавали привет. Я очень надеюсь, что, когда она освободится, она приедет и посетит мою семью.
Она для меня стала наставницей и фактически моей второй мамой.
Ее зовут Финляндия. Представляете?
— Как вы сошлись: Финляндия и Россия.
— Кстати, те, кто не могли запомнить моего имени, потому что там очень много было мексиканского населения, латиносы, они многие Марии. Вот, меня все называли Раша (Russia). Раша, иди сюда! Так что да, Финляндия и Россия.
— Заключенные слышали о вас? Узнавали?
— Сперва в Таллахасси было какое-то напряженное ко мне отношение, потому что новости все смотрели. У нас русская шпионка, все такое. Но все встало на свои места, потому что не все просто смотрят СМИ.
Наверное, самое главное было, что мне дали всего 18 месяцев. С этого все началось. А потом была опубликована первая статья в мою защиту моим другом Джеймсом Бенфордом. Эта статья появилась в тюрьме, она стала переходить, как самиздат, из рук в руки. Потом уже охранники стали ко мне подходить и говорить, что что-то там не так и что их, кажется, обманули. Я очень надеюсь, что простые американцы осознают, что их подло обманули в моем деле.
— Как, вообще, тюремный персонал себя вел? Выделяли вас из общего числа?
— По-разному. Есть люди, которых я очень уважаю. Это все-таки тяжелая работа. Но есть люди, которые отвратительно относятся к заключенным.
Мы разгружали коробки. Женщины не должны разгружать такую тяжесть. У меня потом спина болела. Но когда тебе охранник носочком ноги показывает: “Бутина, вот ту коробку вот туда вот перенеси”. Взрослый мужчина. Как не стыдно.
Буквально в четверг один из охранников, когда пересчитывали заключенных на кухне, прогуливался туда-сюда и, видимо, был очень расстроен, что не все выполняли свои служебные обязанности как положено. И он, прогуливаясь, остановился возле нас и сказал: “Если вы сделаете это еще раз, я отымею каждую из вас”. Разве можно такое говорить женщинам?
Пожалеть американцев
— Как вас изменили эти события?
— Я была очень наивна. Я такая не одна. Люди отправляются на Запад, как мотылек на огонь. Он такой красивый, там другой мир, страна, другая жизнь. Каждая страна имеет свои проблемы. Единственный ориентир, который мы должны иметь в жизни, это вера в Бога.
И наверное, надо менять мир вокруг себя. Я осознала для себя это.
— Есть обида на Америку и американцев?
— Нет. Потому что я считаю, что американский народ сегодня заслуживает, скорее, жалости с нашей стороны. Потому что они теряют свою страну. Их системы правосудия не существует.
У них процветает расизм. Была бы я другой национальности, никто бы не посмотрел. Но я русская.
— Говорят, вы делали многочисленные записи от руки. Что это?
— Я записывала каждый день моего заключения. У меня на сегодняшний день 1100 страниц. Я писала на всем: на туалетной бумаге, на обороте документов, на всем.
Я знаю свойство нашей психики: со временем все сглаживается, самое болезненное прячется, поэтому я записывала каждый день все-все-все-все.
Какое-то разрешение, думаю, это получит. Мемуары мне писать рано, но я работаю над определенным проектом. Очень творческим.
— К вам было приковано внимание всей России, нет ощущения звездности, славы?
— Есть ощущение ответственности. До этого я, наверное, могла бы сказать все что угодно, даже небылицы. А сейчас, когда к тебе приковано столько внимания, самое страшное — совершить ошибку.