Каждое утро на протяжении многих лет москвичи, спешащие в подземку на станции метро "Речной вокзал", видят одну и ту же картину: на скамеечке возле остановки маршрутных такси сидит старик, а возле него — стопка потрепанных книг. Его не пугают дождь, снег и лютые морозы — на помощь всегда приходят водители маршруток, которые пускают укрыться от непогоды и погреться в салоне.
Sputnik, Алексей Стефанов
Зовут его Александр Петрович Тюрин. Это по отцу. А фамилия матери — Ледускрастс, по-латышски "ледяной берег". "Вот поэтому морозов и не боюсь", — смеется он.
В профиль Александр Петрович — вылитый поэт Янис Райнис. Сходство с классиком латышской литературы поразительное. Только Райнис прожил 64 года, а Александру Петровичу почти 90. Чувствует он себя замечательно, на здоровье не жалуется, а только на маленькую пенсию и судьбу, которая перед самым началом войны, в июне 1941 года, забросила его из Москвы в Латвию.
"В начале лета мама решила отправить меня с младшим братом на хутор Лубаниеши в Гулбенский район к своей маме и брату, моим бабушке и дяде. Она и сама там родилась, но в 1918 году уехала поступать в медицинский в Москву и осталась здесь. А это был не просто хутор — большое хозяйство: 26 гектаров, пять дойных коров, три лошади. Добрались мы туда 18 июня, мама вернулась назад в Москву, и вдруг 22 июня мне говорят, что началась война. А я всем местным объясняю: "Не может быть войны, у нас с немцами договор о ненападении!" Не верил, пока к нам на хутор не приехали немцы и не забрали дядю. Мы о нем больше ничего не слышали. И что? Мне 13 лет, брату — 10, бабушке — 72. Единственный мужик в доме — это я. Вот я и пахал, и сеял все четыре года, пока немцы не отступили", — вспоминает Александр Петрович.
За что расстреляли дядю, он не знает. Говорит: "Сочувствовал советской власти. За это, наверное. Вы же в курсе, что перед самой войной так поступали с теми, кто сочувствовал латвийской власти. Ну и все вернулось". И вспоминает, что его латышской родне доставалось не раз. Еще одного дядю в 1918 году при неизвестных обстоятельствах убили в Москве — он был латышским стрелком, разгонял мятеж левых эсеров, служил в охране Ленина. Мужа родной тети, тоже в Москве, в 1937 году забрали из дома и вскоре расстреляли как врага народа. А другую тетку, которая жила в Латвии, в 1941 году сослали в Сибирь. После войны она вернулась в Ригу и снова попала под репрессии. Досталось и матери Александра Петровича, но об этом он узнал только после войны.
Доставалось его семье от разных людей. "Бывает, колошматит кто-то в дверь, открываешь, а на пороге мужик в трех женских кофтах — еды требует. И поди разбери — партизан это, бандит или провокатор. Вычисляет, кто сочувствует партизанам…" — вспоминает Александр Петрович.
Латышский Тюрин выучил за пару лет: "Меня же окунули в языковую среду, нужно было выплывать. Вначале знал только "добрый день" и ругательство (ругается по-латышски – ред.), а в 43-м году я уже любовные письма на латышском писал. Был одним из самых грамотных в районе — газеты выписывал, пересказывал статьи".
В 1944 году немцы отступили и оставили после себя множество мин. Пришлось Александру Петровичу осваивать новое дело.
"Меня записали в истребительный батальон — что-то вроде милицейского объединения по разминированию и борьбе с бандитизмом. Нашей задачей было палками вроде шомполов на ощупь искать мины и ловить "лесных братьев". Организовано все было, конечно, плохо. Помню, прочесываем лес, ищем тайники — и вдруг выстрелы. Мой командир капитан Вациетис кричит: "Не стреляйте, свои, НКВД!" И по нам как дали пулеметные очереди… Периодически нам читали лекции, кстати, на латышском, потому что в отряде были в основном латыши, но проку от такой учебы было мало. Вскоре капитана Вациетиса во время такой же операции все-таки убили, а его адъютант Скроделис получил тяжелое ранение. Нам за эту работу, кстати, не то что денег не платили, даже не одевали и не кормили, но кто тогда об этом думал? А когда в конце 80-х я выходил на пенсию, надеялся, что эти заслуги мне зачтутся, но из КГБ Латвийской ССР пришел ответ, что истребительный батальон, в котором я состоял, считался бесплатным и добровольным и никакие надбавки к пенсии не положены", — возмущается Тюрин.
"Когда в Латвии снова установили советскую власть, поборы возобновились. Приходит к нам на хутор какой-то ее представитель и говорит: "Сдавай зерно". Я говорю: "Нет зерна". Он: "А это что?" Это, говорю, посевной материал остался. "Сдавай посевной, весной новый получишь…" Но больше всего я переживал даже не из-за этого, а потому, что после войны, сколько ни писал в Москву, никак не мог найти маму. И вдруг нам приходит письмо. Оказалось, в 1942 году маму арестовали и отправили в лагерь, а наши три большие комнаты в коммуналке на Таганке уже на следующий день заняли три семьи энкавэдэшников. До сих пор не знаю, за что именно ее арестовали — снова была виновата мамина национальность или просто нужно было поскорее освободить жилье", — пожимает плечами Александр Петрович.
В 1945 году Тюрин вернулся в Москву, с трудом прописался в крохотной восьмиметровой комнатушке отца в Хохловском переулке, где тот жил с новой женой и ее сыном. Через год вернулся и брат Венедикт. А дальше Александр Петрович окончил строительный техникум, затем институт и всю жизнь проработал в Москве в Госстрое СССР.
Его мать вернулась в Москву только после смерти Сталина, полностью отсидев назначенные ей 10 лет. Позже она была реабилитирована и до конца жизни продолжала работать врачом. Она и в лагере была и за врача, и за патологоанатома. И поэтому охрана закрывала глаза, когда она писала тайком письма сыновьям.
В отличие от брата, Венедикт или, как подтрунивает над ним Александр Петрович, Венедиктс Тюринс, по окончании Ленинградской лесотехнической академии все-таки поехал жить в Латвию — тянуло его на историческую родину. Живет он в Риге и сейчас.
"Был я у него два года назад в гостях — 25 лет не виделись! Он так и не женился, одинок. Живет в Риге, на Тейке, прозябает. Пенсия 250 евро, но больше половины — квартирная плата. Газ, свет, воду отключают моментально, если вовремя не оплачиваешь. Брату газ уже отключили. Он, правда, говорит, что сам отказался, но я же понимаю — за неуплату. А на его убогом огородике за неуплату отрубили свет и воду. Что и говорить, народ очень бедный. Но отношение к русским довольно приличное. Здесь у нас травят, что в Латвии русских ненавидят, но нет такого. Все продавцы говорят на русском, в трамвае мне рассказывали на русском, как проехать до нужного места, когда видели, что я не местный", — делится своими впечатлениями от поездки в Ригу Александр Петрович. И признается, что повидал в Латвии только брата, поскольку с остальной латышской родней полностью оборвал все связи.
Тюрин был женат дважды. От первой жены у него дочь. Есть и правнук. "Хотя мы не очень общаемся…" — вздыхает Александр Петрович и с удовольствием рассказывает о втором браке.
Пока мы говорим, то и дело подходят люди — кто-то приносит книги, кто-то протягивает полтинник, кто-то сотню, а гастарбайтер, одетый в робу, достает из сумки с продуктами пакет сока и отдает ее Александру Петровичу.
"Видите, меня тут все поддерживают. Незнакомые мне люди. Я же в своей квартире живу на птичьих правах. Несколько лет назад перенес инфаркт, врачи боялись, что он повторится, и жена уговорила переписать квартиру на нее. Я это сделал, а когда вернулся из больницы, оказалось, что квартиру она продала. И ладно бы хоть денег получила, так попала на аферистов. Нам едва удалось через суд квартиру вернуть, но официально она принадлежит банку, и у нас долг… в несколько миллионов. А поскольку жена не работает, выплачиваем его из моей пенсии. А на то, что наторгую тут и получу, живем", — говорит Тюрин на прощанье и тут же переключается на прохожего, который в ожидании маршрутки отыскал среди книг что-то интересное.
