Кто-то считал, что все дело в традиционной восточной сдержанности. Кто-то – что в увлечении Цоя буддизмом. Кто-то видел корень его ничего не значащих слов в визуальном складе ума. Кто-то – в том, что певец мало прожил и потому скрывал отсутствие опыта за многозначительным молчанием.
В день, когда Цой погиб, казалось естественным думать, что он многого не успел сказать. Что проживи он дольше, то мог бы стать для перестроечного поколения тем же, кем Окуджава был для шестидесятников. Окуджаве же отсутствие конкретики и простота мелодий никогда не мешали. Было даже опасение, что со временем Цоя забудут, а место выразителя перестроечного духа займет кто-то другой.
Но шло время. Стена Цоя покрывалась надписями в несколько слоев, его песни распевали в подземных переходах, о нем выходили фильмы и книги. Опасения не оправдались.
Его не забыли. Случилось обратное и, казалось, невозможное – забылось само поколение, которое считало себя таким важным только потому, что жило в переломную эпоху.
Шестидесятники со своим Окуджавой как были, так и остались – о них пишут книги и снимают сериалы. А о восьмидесятниках – нет, даже понятия такого не употребляют. Цой на фоне этого подававшего большие надежды, но внезапно растворившегося поколения, выглядит еще загадочнее. Почему память о нем уцелела?
В плане музыки его группа "Кино" играла вполне типичный пост-панк, ориентируясь в первую очередь на саунд The Cure, сдержанный вокал Depeche Mode и имидж новых романтиков (если бы Цой случайно забрел на фотосессию Duran Duran, то вписался бы в кадр идеально). Как первое, так и второе с третьим давно вышли из моды и возвращаться пока не собираются. Но ни сам Цой, ни его песни нафталином не кажутся.
Возможно, дело тут в органике. Цой не строил из себя нового романтика, он был им. Это почувствовать легко. Труднее понять и принять другое: Цой и звезды из себя не строил, он был ею. Так бывает: человек не выстраивает имидж звезды, быть звездой для него естественное состояние. Остальным остается лишь принять этот факт.
Гребенщиков принял его одним из первых. Позже он вспоминал, что Цой был звездой уже в начале 80-х, когда его почти никто не знал. Чтобы выглядеть крутыми, "депешам" нужны были темные очки и фотограф-клипмейкер Антон Корбайн. Цой умел выглядеть загадочно даже без черных очков. И вне зависимости от того, кто его снимал – Сергей Соловьев, его ученик Рашид Нугманов или приятели по кочегарке. Но ему не повезло: он оказался звездой в совершенно не подходящей для этого обстановке.
Советское кино постепенно теряло зрителей, потому что народ переключался на видеомагнитофоны. Русский рок по большей части культивировал те или иные формы единения и братания. В образ рок-звезды можно было войти на сцене минут на тридцать, если не повинтят. А сразу после концерта "звезда" перевоплощалась в чернорабочего, разбирающего аппаратуру, и возвращалась в коммуналку или на плохо оплачиваемую работу. Но Цоя никакая бытовуха принизить не могла. Он и в кочегарке подбрасывал в топку уголек так, словно выпиливал умопомрачительное соло. В фильме Алексея Учителя "Рок" имеются соответствующие кадры.
Может показаться, что сейчас спрос на звезд больше. Что доживи Цой до наших дней, он реализовался бы полнее.
Отчасти это верно. Легко себе представить, как он вписался бы в современную светскую жизнь. Лучше Лагутенко перепел бы несколько его хитов, включая "Девочку" ("Может быть, все нечестно так, но зато гораздо интересней"). Написал бы более выразительную песню для финальных титров "Ночного дозора". Засветился бы в артхаусных проектах Ренаты Литвиновой, а та в знак благодарности вальяжно снялась бы в паре его клипов. В рейв-движение он бы не вписался, в моду на гранж – тоже, а вот брит-поп на короткое время вернул бы ему подувядшую славу.
Вторая жена Цоя Наталья Разлогова, сестра известного киноведа, конечно, вписала бы группу "Кино" в программу закрытых вечеринок Московского фестиваля. На одной из них Цой бы познакомился с Тарантино. Их парное фото на следующее утро облетело бы все таблоиды с предсказуемым заголовком "Цой подсаживает Квентина Тарантино на "Иглу".
Тем временем поэзия Цоя изменилась бы в сторону большей нюансировки. Ему посчастливилось с самого начала добиться прозрачности, оставалось только довести прозрачность до окуджавской мудрости. В каком стиле он исполнял бы новые вещи, не столь важно. Слишком общие образы в его текстах легко адаптируются к новым непредсказуемым условиям. "Пачкой сигарет", к примеру, можно озвучить и фильм о 80-х, и свежайший сериал, и классический финал "Касабланки" с Богартом. "Восьмиклассница" без изменений вписалась бы в фильм Тодоровского "Стиляги" о 50-х.
Видимо, далеко не случайно группа Цоя называлась "Кино". В ее композициях мир представал узнаваемым, но в то же время – словно отраженным на пленке. Этот эффект достигается эмоциональным сдвигом: "будь осторожен" Цой поет без тревоги, "все не так уж плохо" – с тоской, "откуда взялась печаль" – на легкомысленный мотивчик.
Думается, на этом эффекте Цой, останься он жить, мог бы еще долго работать – и как актер, и как автор киномузыки.
В любом случае в подземных переходах его поздние вещи уже бы не пели. Скорее их скрытые подтексты обсуждали бы в блогах и социальных сетях. Но перестроечному поколению это вряд ли помогло бы остаться в коллективной памяти. Потому что подтексты в итоге уводили бы в универсальный мир кино. Или комиксов. Или компьютерных игр. Только в этих мирах прирожденная звезда может чувствовать себя как дома, когда общество не может подобрать ей нишу. Только в этих мирах ее зрители могут поверить, что все не так уж плохо на сегодняшний день.
Всего этого не случилось. Возможно, Цой это предвидел, когда пел в альбоме "Ночь": "Это мое право – уйти в тень".
