Случилось так, что на баррикадах 1991 года я в прямом смысле выросла. Никакой идеологии, чисто территориально — отец жил на улице Алдару, прямо у знаменитых Шведских ворот, а я с мамой на менее известной — улице Вецпилсетас. Улочки Старой Риги мне как дом родной, а площади Алберта и Домская навсегда останутся для меня чем-то вроде детских площадок, где мы, будучи школьниками, разбивали в кровь коленки, а чуть постарше и носы.
Немаловажный момент, который, вероятно, повлиял и на меня в том числе — соседство со штабом Народного фронта Латвии, который в один прекрасный день поселился в невзрачном домике прямо на нашей улице. Говоря официальным языком, именно эта общественная организация стала самым многочисленным народным движением за всю историю Латвии и сыграла важнейшую роль в независимости страны.
Помню, как дед Алексей Георгиевич, озлобленный на все политбюро и на Брежнева в частности, регулярно заслушивался "Голосом Америки" и смеялся над моим пионерским галстуком. Впрочем, это обстоятельство никак не отменяло того, что праздник 9 Мая в нашей семье был святым и со слезами на глазах — дед прошел всю войну и дошел до Берлина.
Одним словом, "Атмода" стала временем перемен не только для Латвии, но и для отношений в моей семье, которые и без этого были сложными и запутанными. Мать практически однозначно и безапелляционно заняла позицию прекрасных перспектив, которые обещались при независимом государстве, а вот с отцом получилось сложнее. Сын классического гражданского "оккупанта" (его отец прибыл в Латвию с семьей по распределению, поднимать народное хозяйство Латвии — строить Слокский целлюлозно-бумажный комбинат) отнесся к этому народному пробуждению весьма скептически.
"Ничего хорошего эта независимость не даст", — говорил отец. Мама бунтовала и спорила, а отец смеясь добавлял: "Вот попомнишь еще мои слова!" Что же касается меня, то никогда не забуду, с каким воодушевлением и задором мы с подругой как-то решили прогулять школу, только потому, что встретили по дороге колонну протестующих против строительства метро в Риге. Мы громче всех орали "Mes pret metro!", хотя слабо представляли, почему мы против метро и зачем это делаем. Но дух народного восстания и протеста окрылял. Кто бы тогда мог подумать, что спустя некоторое время на Бастионной горке, где мы проходили с колонной протестующих, развернутся главные кровавые события "истории баррикад".
Моя свободолюбивая во всех смыслах мама не брала в голову колкости отца: свободно разговаривать на латышском языке она стала уже в конце 70-х, так как работать на ВЭФе пришлось в чисто латышском коллективе. Сначала учила язык, чтобы понимать, о чем шепчутся латышские коллеги за спиной, а потом как-то самой стало интересно, рассказывала она мне. В общем, к событиям 1991 года она, пользуясь нынешней терминологией, подошла уже полностью интегрированной. Вопрос о том, должна ли Латвия быть независимой или нет, в нашей семье к тому моменту уже не обсуждался, поскольку ответ был очевиден.
Поэтому я даже не удивилась, когда через несколько дней после появления на улицах Старой Риги баррикад мама с латышской подругой отправились поддержать народ и там же вступили в ряды Народного фронта, получив соответствующее удостоверение. За что, правда, получила от моего отца очередную порцию "дура-баба".
Слава богу, к семейным политическим дискурсам меня по причине "не доросла еще" не допускали, как, впрочем, не разрешали особо соваться и на баррикады. Хотя этот запрет регулярно нарушался, а в одной из стычек сторон на Домской площади мы с отцом даже случайно попали под струю слезоточивого газа. Но любопытство брало верх. Я прекрасно помню эти ощущения — тревога от неизвестности, но вместе с тем чувство надежды на будущую сказочную жизнь. Лозунги про свободу, демократию, про "латыши и русские братья навек — вместе мы сила". Из каждого утюга вещали политики и активисты Народного фронта, обещая всем свободу, гражданство и равные права. И мы верили. И голосовали за независимость.
… Где-то к окончанию моего 10-го класса карьера матери благодаря тому же латышскому языку была в самом расцвете, а отец остался без работы. В конечном итоге он предложил перебраться всей семьей к родственникам в Питер, но мама сказала решительное нет. Так, независимость Латвии обернулась для меня распадом семьи — с тех пор папу я видела только во время своих нечастых поездок в Россию.
Примерно тогда же пришло первое озарение: обещанного гражданства Латвии нам не видать. Надо сказать, что даже этот момент не сильно расстроил мою мать. Она не видела проблемы в небольшом неудобстве в виде экзамена: "Ничего страшного — сходим и сдадим!" Неприятное разочарование наступило после того, как стало понятно, что сдать экзамен нам тоже не удастся благодаря так называемым окнам натурализации, которые не позволяли стать гражданами еще как минимум лет пять. С тех пор на вопрос о гражданстве в нашей семье было наложено своеобразное "вето" — его просто не обсуждали и все. Слишком болезненной была эта тема. И даже когда чиновницы округляли глаза на негражданский паспорт мамы, думая, что она латышка, и предлагали поискать в архивах документы деда, семья которого якобы была из-под Пскова (это могло бы упростить процедуру получения гражданства), она любезно улыбалась и отказывалась.
Затем обретенная независимость принесла нашей семье еще один удар — свободная Латвия оставила нас без квартиры. Благодаря закону о денационализации, принятому в октябре 1991 года, по всей Латвии без собственного жилья осталось примерно 78 тысяч семей, говорят данные общественной организации DMITA. В числе этих "счастливчиков" оказались и мы. Последствия этого закона, который иначе как геноцидом латвийского народа назвать нельзя, многим жителям Латвии приходится расхлебывать до сих пор. Но тогда это называлось красивым словосочетанием "восстановление исторической справедливости". Почему за восстановление этой "исторической справедливости" расплатились жители, которые не совершали никаких преступлений, остается загадкой до сих пор.
Вероятно, пройдет еще не одно десятилетие, прежде чем государство все же будет вынуждено признать жертв денационализации официально пострадавшими. Каждое выселение и практически каждая история семьи из денационализированного дома (за редким исключением) — история, заслуживающая романа, а иногда и триллера, где длящиеся годами издевательства "новых хозяев" и доведение людей до самоубийства — обыденный сюжет.
Помыкавшись по разным фирмам и "шарашкиным" конторам, осознав, что из денационализированного дома дорога одна — на улицу, и понимая, что до пенсии еще больше 10 лет, мама собрала небольшой чемодан и сказала Латвии "прощай". Ради чего она наступила даже на горло собственной гордости и сдала экзамен на гражданство — это, как известно, упрощает перемещение по миру. Но, в отличие от моего отца, она поехала в противоположную России сторону — в Великобританию.
Горечь и разочарование от утраченных надежд, связанных с Латвией, пришлось испытать многим. "В Латвии ты чувствуешь себя как преступник, хотя ничего криминального не совершал. Страна, за независимость которой мы боролись, отторгает людей, как может. Ощущение, что государство хочет отобрать у тебя последнее — не просто залезть к тебе в карман, но и оставить без штанов и без жилья", — примерно такие слова я выслушиваю почти от всех моих заграничных родственников и друзей.
…Обычно мне долго и сумбурно приходится объяснять друзьям и знакомым, почему я до сих пор нахожусь в Латвии, а не уезжаю к родственникам в Россию или в Великобританию.
Если коротко: пройдя все эти разочарования, я приняла Латвию такой, какая она есть, и продолжаю ее любить, а может быть, или даже, скорее всего, все еще живу какими-то надеждами и иллюзиями. Но это уже совсем другая история.
