РИГА, 11 мая — Sputnik, Владимир Дорофеев. Чрезвычайный и полномочный посол России в Латвии Евгений Лукьянов рассказал Sputnik Латвия, что для него значит Великая Отечественная война, что о ней говорили ему родители, и как понимают это событие в истории его дети и внуки.
- Евгений Владимирович, что значит для вас Отечественная война в контексте семейных историй?
Когда Гитлер на нас напал, отец записался добровольцем в дивизию народного ополчения Октябрьского района города Ленинграда. И с июля 1941 года прошел все войну до конца, закончив ее в Румынии. Он, как все фронтовики, о войне рассказывал крайне неохотно. Я знаю с его слов всего три эпизода.
Зачем выбирать то, что страшно
Знаю про первый Лужский оборонительный рубеж. Это было серьезное оборонительное укрепление на пути к Ленинграду с юга, куда немцы пришли уже в августе. И вот там папа мой, как боец дивизии народного ополчения Октябрьского района города Ленинграда, находился в прикрытии этого укрепрайона.
– В прямом смысле стоял на защите Родины?
– Так и есть. В прямом смысле. Понятное дело, что как ополченец он начинал рядовым и доверяли ему после двух недельных курсов только самые простые и опасные задачи – коли, руби, беги, стреляй. Он был в пехоте, которая прикрывала те капониры и артиллерийские точки, которые были врыты в землю. Знаете, что такое капониры? Такие бетонные коробки. Сидишь в них и стреляешь, пока снаряды есть. Вот чтобы их не взорвали, пехота их и прикрывает.
И вот, в один прекрасный вечер солдат внезапно вызвали на построение. Приехали какие-то важные люди, как говорил отец, в кожаных плащах. И эти кожаные плащи попросили выйти из строя тех. кто готов пойти в разведку добровольцем.
Погрузили их в полуторку, в кузов. Везут куда-то. И отец мой спросил у дяди, зачем он его за ремень схватил, почему вытащил? А дядя в ответ говорит, что если ты не глухой, то послушай внимательно. Между прочим, все происходит таким, знаете, чудным летним вечером.
"Слышишь, как бухает?— говорит дядя, — это немецкие танки. Завтра они будут здесь. И ничего здесь не останется".
Так и произошло потом. Танки пришли, и район был ими буквально отутюжен… Не сразу, конечно… Наши дрались как герои или, если хотите, как черти. Но все прикрывающие подразделения погибли, а артиллерийские и пулеметные расчеты в капонирах, когда не могли больше сражаться, подрывали себя сами.
Знаете, зачем мне это отец рассказывал? Как пример того, что есть счастливый выбор. Когда ты выбираешь то, что кажется страшным, а на деле самого страшного избегаешь.
Об этом он не рассказывал
Отец потом не раз вспоминал, что если бы не тот дядька, то погиб бы он ни за грош дураком сопливым и храбрым. А так он выиграл жизнь, оказался в другом подразделении. Через пару дней, когда этот бой закончился, отец спросил у человека, который спас его, а что теперь? Тот ему отвечал, что солдат сейчас направят на переформирование, потом подлечат, потом покормят, потом обмундируют, а там, глядишь, и еще месяц пройдет, а мы живы. Так все и было.
Потом уже, после смерти отца, а он умер в 1989 году, я как-то воспользовался служебным положением чиновника высшей категории и запросил документы из архива. Мне прислали его личное дело, теперь оно у меня хранится. И я узнал, что мой отец, оказывается, потом служил в разведбатальоне, что он ходил за линию фронта и приводил языков. А ведь ему было тогда всего 17-18 лет.
– Он этого ничего не рассказывал?
– Нет, никогда.
Кровавый Петергоф
Вторая история, которая связана с судьбой моего отца, — это Петергоф. Если вы бывали там, то знаете, что, стоя спиной к морю, можно видеть дворец и вот этот вот великолепный фонтан с Самсоном. А если смотреть со стороны дворца, то вокруг канала который идет в море, стоят две пропилеи (парадные проходы) с фигурами. Вот у левой пропилеи был его окоп.
- Вы, наверно, после этого рассказа иначе на этот парк смотрите?
— Я вообще не люблю туда ходить. Не могу поверить, что мой отец сидел в какой-то норе с винтовкой, в которой были три патрона.
- Что же там было, в Петергофе?
— А ничего. Немцы пришли, наши отступили. Многие геройски полегли. Мой отец, в отличие от многих, сумел остаться в живых. Петергоф был разрушен. Потом, после победы, очень непростой победы, для многих западных историков куда более невероятной, чем поражение, Петергоф отремонтировали. Туда приезжают туристы, представляют себе красивые времена. А я как сын своего отца, чудом там не погибшего, вижу его немного по-другому.
Город — ловушка
А третий эпизод, он не вполне боевой, городской скорее. Дело в том, что пока отец оборонял Ленинград, он периодически наведывался домой. Давали добровольцам увольнительные домой. И те носили домой продукты. Армию снабжали гораздо лучше, гражданские буквально с голоду помирали. Поэтому ленинградские бойцы очень провизию берегли. Мой отец дважды получал увольнение и дважды был ранен в Ленинграде.
– Как так? На бандитов натыкался?
– Да нет, какие бандиты, обычный артобстрел. А в городе, когда ты на улице, спрятаться негде. Все парадные, все ворота дворов закрыты. Дворников за это очень гоняли, поэтому все было заперто. И те, кто оказывался на улице перед артобстрелом, были совершенно беззащитны.
В Ленинграде немцы подходили с юга и востока, оттуда и стреляли. А с севера были финны с генералом Карлом Манергеймом. Манергейм сам был генерал царского Генерального штаба и Петербург ценил и разрушать не хотел. Поэтому "финская сторона улицы" была более безопасна.
Уроки войны
- Вы рассказываете это так, что сразу становится ясно, насколько глубоко события того времени трогают вас. Какой самый главный урок вы для себя вынесли из рассказов о войне?
— Во-первых осознание того простого факта, что я сын солдат-победителей. Да, я не видел войны, я не знаю, что это такое. Но и мой отец, и моя мать — участники Великой Отечественной. Мама еще жива, кстати.
- Это вас к чему-то обязывает?
— Да не просто обязывает, это прямая связь с людьми, которые выполнили свой долг до конца. Я их сын, и я такой же. Второе обстоятельство — это мое детство. Да, я послевоенный ребенок, родился в 1951 году, а в 1959-м пошел в свой первый класс. В Восточной Германии. И первых четыре года учился в немецкой школе, где русский язык мне преподавали немецкие учителя. Нас русских двое в той школе было.
- Не любили вас там?
– Еще вопрос, кто кого больше не любил. Конечно, много разных мальчишеских глупостей было. Но вот, когда начался Карибский кризис, все было очень серьезно. В окна домов нашего военного городка гранаты полетели.
- В мирное время, гранаты?
— Вот именно, в мирное. Ездили мимо нас мотоциклисты, на ремнях раскручивали лимонки и закидывали куда у них получалось. Помню, идем с ребятами из школы и слышим взрыв. Подходим ближе и видим, что разбито окно в квартире моей подружки и соседки по лестничной клетке Наташи Руденко, а из окна идет дымок.
Я очень долго не мог заставить себя зайти в эту квартиру. Очень боялся увидеть что там. Но повезло, квартира пустая была. Маме моей, как и всем жильцам, выдали автомат Калашникова с четырьмя рожками и две гранаты.
– Все как на войне?
– Нет, это не война была. Так, напряженная обстановка. Холодная война. Потому я себя считаю ребенком холодной войны. Мне, в моем зрелом возрасте, забыть это не удается. Поэтому иногда я кажусь жестче, чем следовало. А может быть, и конкретнее, чем можно было бы. Просто потому, что смею верить, что я хорошо себе представляю, что такое настоящая война.
Это не компьютерная игра, с сохранениями, где, если не получилось, назад отмотать можно, перезагрузиться по новой. Настоящую смерть, даже чужую, назад не отмотаешь.
"Ганс", "Фриц", "фашист", "оккупант"
– Несладко вам пришлось на чужбине?
– Дома тоже по разному было. Когда мой отец вернулся служить в Белоруссию, мы жили возле города Брест, в деревне Волынка. Я там ходил в школу, где 4 класса учились в одном помещении. Такой обычный сельский клуб. Одна учительница и четыре парты. Когда мы приехали, мне родители сказали, иди погуляй, ну я и погулял. Через 15 минут местные меня так отметелили.
– За что?!
– Так я же из Германии приехал. Шмотки — ни одной советской, акцент такой. В общем звали меня местные "Ганс", "Фриц", "немец", "фашист" и "оккупант". Я как домой вернулся, сразу же свои тезисы матушке и сформулировал. Хочу, говорю, сапоги кирзовые, ватник солдатский, ремень офицерский и фонарик китайский на три батарейки. Как сейчас это все помню, не сразу нашел со своими общий язык.
У нас, в России, так принято
– Все это очень непросто описать нынешним детям. Как понимают войну ваши внуки?
– У меня трое внуков — два пацана и барышня. Они знают, что была война, что есть такой важный праздник — День Победы. Они поздравляют меня и прабабушку свою с этим праздником. Но все же восприятие у них достаточно детское.
Мой средний внук, ему 9 лет, уже начинает проникаться значимостью праздника, а старшая внучка, ей скоро 10 лет, как полагается юной барышне, совсем другим интересуется. Но, понимаете, ведь именно из таких русских романтичных барышень, тургеневских или там пушкинских и выходили потом медсестры, которые во время войны раненых сотнями с полей выносили. Хотя, казалось бы, откуда сила в этих тонких ручках?
Так почему-то постоянно происходит в российской истории. Когда случается война, народ оказывается к ней готов. Это гены, наверное. Я в своих детях и внуках уверен.
– Конечно, в своих детей хочется верить.
– Не дай им Бог тех испытаний, которые пришлись на долю моих родителей. Лучше бы они обошлись без этого. Знаете, когда на 23 февраля поздравляют защитников Родины, я всегда говорю, что я полузащитник и хотел бы им до конца жизни и остаться. Но если опять придет война, то буду защищать. У нас, в России, так принято.