Космонавту Анатолию Соловьеву принадлежит мировой рекорд по количеству выходов и суммарной продолжительности работы в открытом космосе. Шестнадцать раз он закрывал за собой люк космической станции "Мир" и находился вне стен МКС в общей сложности 82 часа 21 минуту. Но сам Соловьев не считает это чем-то особенным и даже слово "рекорд" его коробит.
"Рекорды ставятся на стадионе", — скромно замечает 69-летний летчик-космонавт. Хотя даже в Голливуде признали его несомненное лидерство — в картине "Гравитация" герой Джорджа Клуни шутит о том, что стремится побить рекорд Анатолия Соловьева. Впрочем, фильм оставил у космонавта самые неприятные впечатления, потому что "в нем все антинаучно".
Об этом и многом другом корреспондент Sputnik Алексей Стефанов поговорил с 208-м космонавтом мира и 65-м космонавтом СССР.
О космосе не мечтал, все получилось само собой
— Вы учились в обычной рижской школе в микрорайоне Болдерая, окончили 9 классов, потом работали слесарем на заводе. Думали ли вы когда-либо, что станете космонавтом? Это были какие-то детские мечты или, может, вы увлекались фантастикой, научной литературой?
— О космонавтике я совсем не думал. Так получилось, шаг за шагом. Я действительно очень много читал в школьные годы. В Болдерае было несколько библиотек, и я был записан во все. Начинал со сказок, потом пошли приключения, дошел до классиков, а в старших классах понял, что мне очень интересно все об авиации. Покупал все возможные журналы на эту тему.
— И в итоге поступили в Черниговское высшее летное училище, стали военным летчиком. А помните тот день, когда вам предложили вступить в отряд космонавтов?
— Да, я тогда служил в Уссурийске на Дальнем Востоке. Решение принималось трудно, но мгновенно, потому что времени на раздумья совсем не было. Но был риск. Я же понимал, зная, что такое здоровье летчика, какие требования к нему применяются, а к космонавту на порядок или даже на два порядка выше. При еще более детальном медицинском обследовании можно было "споткнуться" и потерять все. С моими товарищами такое происходило. Если выявлялись какие-то проблемы со здоровьем, приходилось даже прощаться с полетами — уходить на должности, где требования к летному здоровью значительно меньше.
— Многие отказывались?
— Не многие, но отказывались. Мало ли — может, человек не хочет становиться космонавтом, ему неинтересно. Это нормально, это тоже достойно уважения. Люди сразу говорили: "Спасибо, нет". А мне было интересно, я хотел полететь в космос.
— Но вы понимали, что можно состоять в отряде космонавтов, но в космос так и не полететь?
— Я об этом не думал тогда. Было большое желание. Только вот не мечта — я редко употребляю это слово, оно слишком высокопарное. А я более приземленный по своим взглядам и решениям человек.
— Забавно слышать от космонавта слово "приземленный". А в итоге вы прождали своего часа целых 12 лет.
— Как слово "мечта", так и слово "ждал" я никогда не употребляю по отношению к космонавтике. Я никогда ничего не ждал. Это всегда работа. Потому что чем занимаются космонавты, которые в данный момент не летают? Есть очень много деятельности по испытанию различных систем — авиационных, космических. Все же нужно вначале испытать на Земле — оснащение, оборудование, экипировку. Только это дает право на жизнь там, на орбите.
Техника меняется. Одна станция отработала свой ресурс, ее спустили, на смену пришла другая, но ведь ее нужно досконально изучить. Ни один корабль полностью не похож на предыдущий, не копирует его — он модифицируется. А эти модификации нужно знать и сдать экзамены. И еще тренировки, после которых даются рекомендации непосредственно космонавтам, которые идут в полет.
Управлять кораблем — очень приятно
— А помните свои чувства, когда впервые оказались в космосе? Что вы тогда испытали?
— Конечно, чувства были очень многогранные. Присутствовала эйфория, что наконец-то можно поработать в реальных условиях, на настоящей технике. Особенно когда я впервые дотронулся до ручек управления космическим кораблем — и сработали двигатели. Я управляю космическим кораблем! И вот корабль, повинуясь мне, совершил какой-то маневр, разворот. Это очень приятно и, я бы сказал даже, торжественно.
— Какой была ваша миссия в первом полете?
— Тогда была программа с болгарами, ставились научные эксперименты. Но на станции мы были на вторых ролях, потому что все равно был основной экипаж, который, скажем так, контролировал все — и станцию и два корабля. Наша задача была — заниматься своим кораблем плюс выполнять научные эксперименты.
— О них уже можно говорить, это не секретная информация?
— Не секретная. По поводу секретов довольно часто у корреспондентов возникает такая реакция: "А-а, это вам запрещают". Я за все время службы не слышал такого указания: "Об этом не говорить, это секретно". Ни разу. Можете верить, можете не верить.
Особенно что касается науки — это были нормальные научные эксперименты. Их разнообразие колоссально: медицина, биология, техника. Если это международные программы, каждая страна делала акцент на исследованиях, которые ей интересны и в которых она по отношению к другим странам, может быть, вышла уже вперед.
Особенно это можно было заметить во французских программах. Я практически во всех французских космических программах участвовал, от полета к полету. У них была великолепно поставлена научная работа, которая имела свойство преемственности. В науке всегда так — по одному эксперименту невозможно ставить какие-то заключения. Выполнили эксперимент, изучили результаты, в следующий полет опять вернулись к поставленным результатам, усложняя задачу.
На мой взгляд, французы были эталоном постановки экспериментов на борту. Так же как и в подготовке документации по научной деятельности — дело было поставлено просто блестяще. А еще французы со стопроцентным вниманием относились к нашим пожеланиям. Это было великолепно, с ними можно было просто и эффективно работать.
Рекорды ставят на стадионах
— Вы провели в открытом космосе более 82 часов, поставили мировой рекорд, который до сих пор никто не побил, приятно это осознавать?
— Мне приятно осознавать, что выпала такая доля — поработать вне космического корабля. Что касается побил — не побил, никогда не употреблял к этим часам слово "рекорд". Рекорды ставятся на стадионе: спортсмены бегают, прыгают, показывают, кто лучше, кто сильнее. На ковре устанавливаются рекорды.
Знаете, был Борис Викторович Раушенбах — великолепный, очень сильный гигант в космической области времен Королева. Он очень правильно оценил космонавтику. Ее начало, первые годы — как такую мечтательную, лиричную пору. Потом наступила эра гонки, когда нужно было на день, на час опередить американцев. Сейчас наступила эра практической космонавтики, когда нужно получать результаты и с хорошим багажом возвращаться на Землю.
Поэтому слово "рекорд", я считаю, употреблять неправильно. Ну да, больше всех, да — это достижение. Но я никогда ни с кем не соревновался.
— Хотя в Голливуде про ваши достижения вспоминают: в фильме "Гравитация" главный герой, которого играет Джордж Клуни, открытым текстом говорит, что мечтает побить ваш рекорд.
— Этот фильм, вообще, издевательство над здравым смыслом. Нельзя так пренебрежительно относиться к науке! Раньше фантасты стремились быть как можно ближе к законам физики, а в "Гравитации" все наоборот.
Я уже не говорю о том, что изначально это такой концентрированно американский фильм, потому что там все начинается с политики и заканчивается ею. Якобы всю проблему создал советский спутник, и по-другому быть не может, во всем виноваты Советский Союз и Россия. Но Бог им в этом судья.
Остался без часов на три месяца
— Говорят, в космосе есть особый запах. Скажите, чем пахнет космос?
— Там много разных запахов. Вообще в космосе становишься специалистом-нюхачом, начинаешь улавливать новые запахи, отличающиеся от того воздуха, которым дышишь внутри станции. Малейшее отличие воспринимаешь как профессионал, работающий в парфюмерной промышленности. Или близко к этому.
Но даже если ты этот определенный запах не чувствуешь, он в любом случае есть, потому что станция — это закрытый объем. После возвращения на Землю вещи, которые были со мной на борту, долго сохраняли этот запах. И я, как доберман-пинчер, мог понюхать что-то из вещей и сказать, была она со мной в полете или нет.
А запах… Я бы его сравнил с жженым железом, его можно почувствовать в кузнице, когда идет обработка металла, его нагрев. Особенно отчетливо этот запах чувствуешь, когда после выхода в космос заходишь на станцию: открыл — закрыл люки, открыл скафандр — и тут он.
— Но при этом в космосе полная тишина?
— Да, в космосе тихо. И даже работа в скафандре (а выходной скафандр — это мини-космический корабль, в котором присутствуют все системы жизнеобеспечения — работа систем подачи кислорода, утилизации CO2 и воды и так далее, для чего нужны два вентилятора) проходит почти в полной тишине. Можно лишь угадать слабенький шум от них, как будто что-то шуршит где-то за спиной.
— А бывали какие-то курьезные случаи на борту?
— Конечно, бывали. Внутри станции что-либо потерять очень просто, потому что на Земле мы многие вещи делаем автоматически, не задумываясь. Скажем, не глядя берем со стола стакан воды или ставим его обратно, надеваем на руку часы. В космосе намного сложнее: нужно все фиксировать, иначе улетит. Невесомость — она коварная. Если не закрепить вещь, она пропадет.
Стал экспериментировать — на станции существуют определенные потоки воздуха, они зависят от вентиляторов, которые везде стоят, застойных зон быть не должно. Стал имитировать, смотреть, куда полетит. Но найти часы не смог ни в этот день, ни на следующий. При этом у меня на них был установлен будильник, и я каждый день минута в минуту прислушивался то в одном углу, то в другом — ждал, что запиликает.
Но проходил месяц за месяцем, а будильник так и не пищал… Прошло около трех месяцев, я работал в одной из зон — нужно было поменять оборудование — и как будто почувствовал это пиликание. И только тогда нашел свои часы.
А еще в последнем, пятом полете я так же потерял свои очки. До этого я их не носил, но в том году мне исполнилось 50 лет, зрение стало садиться, и мне порекомендовали их взять. Я не привык с очками обращаться, и они куда-то улетели. И тут я понял, что без очков мне уже сложно обходиться.
Слава богу, к нам "шаттл" собирался подходить, и я попросил американцев привезти мне новые очки. А когда нас сменяли, попросил их найти, как сувенир, — и следующая экспедиция их действительно нашла.
Верю только в научные проекты
— Я об этом слышал очень мало. Но когда говорится про билет в один конец, считаю, что это авантюра и глупость. В целом когда-то что-то подобное может состояться, но при соответствующем уровне техники, соответствующем уровне безопасности — и при гарантированном возврате.
— А сами вы хотели бы еще полететь в космос?
— Почему бы и нет? Хотел бы, конечно. Потому что летать — это немножко другое, нежели ходить. Но я реалист.
— Вопрос, может, немного банальный, но все-таки: вы один из немногих людей, кто был так близко к разгадке тайны, о которой говорят уже много десятилетий. Как вы думаете, существуют ли внеземные цивилизации?
— Сам я не сталкивался и не видел, но, думаю, техника, которую посылают очень далеко, которая может видеть очень многое, позволяет по крайней мере говорить об этом. И есть определенный стимул изучать этот вопрос дальше.
Я видел из космоса Ригу
— А что для вас значит Латвия?
— Что такое земля, на которой родился? Конечно, меня очень многое роднит с этой страной. Там мои родственники, родители и бабушка на кладбище. Из Латвии моя жена. Один-два раза в год я точно приезжаю в Ригу, и это очень хорошее время.
А еще Латвия — это приятные воспоминания, ностальгия. Тем более что с Латвией связаны многие знаменитые имена, начиная с Фридриха Цандера (советский ученый и изобретатель, один из пионеров ракетной техники – ред.). В свое время я был в его музее, встречался с дочкой Цандера Астрой, мы разговаривали. Приятно было видеть, как много она сделала для того, чтобы сохранить память о своем отце.
— Интересно, а вы, глядя из космоса, никогда не пытались угадать контуры Латвии?
— Контур какой-либо страны угадать сложно — это не карта, но есть признаки, от которых можно оттолкнуться. В случае Латвии — это Балтийское море, Рижский залив и Даугава, а дальше, если погода и прозрачность воздуха позволяют, можно видеть линейные объекты — мосты через Даугаву. И да, я разглядывал Ригу с орбиты. Мы пролетали на высоте около 400 км примерно над Брестом, и я отчетливо видел эти мосты, церковь Петра, телевизионную башню на Закюсале. Было очень приятно.
