Сегодня особенно интересны свидетельства живых о тех вопросах, которые набело переписаны современными историками, — о советской оккупации, о поддержке власти населением, как во время первой Латвийской республики, так и во время советской Латвии. О репрессиях, их смысле и о начале войны, которая уничтожила сотни тысяч человек и которую поначалу никто серьезно не воспринимал.
Таких, как коренной латгалец и советский солдат Александр Комаровский, осталось немного: 44 ветерана 130-го латышского стрелкового корпуса да полтора десятка латышских советских партизан. Всем им за 90 лет. Воспоминание каждого из них — драгоценность, потому что все, чему они были свидетелями, переворачивается и покрывается домыслами и легендами. Придумывают и для того, чтоб оправдать советскую власть и, наоборот, чтобы ее опорочить. Но и то, и другое насквозь фальшиво.
— А что мне будет за мои откровения?— шутит ветеран 130-го латышского корпуса Александр Комаровский. — В какие Сибири меня сошлют?
— Ничего не будет, — уверенно рублю я. — Каждый год публикуются ветеранские истории. Откровенничать не бояться даже те, кого оккупантами называют. Тех, кто от фашистов Латвию освобождал, не имея здесь корней. А вас-то вообще по какой логике наказать-то можно? Вы же свою родную землю освобождали.
— Да нет, это я так спросил, — вздыхает ветеран. — Вы уж, пожалуйста, не делите нас на своих и чужих. Мы все освобождали мою родину от фашизма. Все освободители. И кто родился здесь, и те, кто — нет.
Между двумя войнами
— Родился я в непростом 1921 году, детство прошло в первую Латвийскую республику, — рассказывает Александр Комаровский. — Жили дружно, но бедно. Моя деревня называлась Боровка, сегодня она Силене зовется, это под Даугавпилсом. Отец в царское время был почтальоном, это была очень хорошая должность. И при царе, и при первой республике, почтальоны в отличие от рабочих заводов обеспечивались жильем, им была положена пенсия. Наши дети, выросшие при СССР, этого не понимают. Как так нет пенсии у рабочих? Как это отпусков нет? А вот внуки, правнуки, кажется, понимают лучше. Есть хлебные места, а есть просто работа.
Хотя, конечно, какая, к черту, работа, какая, к черту, пенсия после гражданской войны? Отец в России почтальоном работал, во время гражданки домой вернулся. А тут как ни пытался на почту устроиться, не взяли его. Он русским в паспорте записан был. А должность была слишком хлебной для русского, да еще и работавшего в России. Он купил на сбережения лошадь, стал товары по лавкам на лошади развозить. Троих детей поднимать надо было. Его доход был 5% от проданной продукции. Не очень стабильно, но волка ноги кормят.
В 30-е годы он устроился продавцом — и стало полегче. Меня учиться отправили. Не в гимназию конечно, в ремесленное училище. Гимназию наша семья бы не потянула, она 140 латов в год стоила, для нас это были огромные деньги. А училище всего 5 латов. Забавно, но специфика была похожей на сегодняшний день — из гимназии выходили интеллигентные безработные, а после училища был шанс устроиться на работу. Но закончил я ремесленное в 1940 году и еще год работу найти не мог, целыми днями ее искал. Так и болтался, пока власть не сменилась.
— Как это было? Не врут ли историки, говоря, что вхождение советских войск было бескровным?
— Вроде на границе даже троих пограничников постреляли, но только потому, что те первыми огонь на поражение открыли. Но я этого не видел, только читал потом. Я в тот день снова безуспешно работу искал, а потом из города на велосипеде ехал, встретил знакомого, тот говорит: в страну советские войска входят. И мы с ним на городской дамбе стали смотреть. Страшно было. А как вы думаете? Войска чужой страны входят в твой город. А ну как грабеж начнут или еще какое безобразие? О Советах-то раньше всякое говорили, и далеко не всегда хорошее. Ну вот стоим, дрожим. Смотрим, колонна чужих солдат к городу идет. Много их, очень много. Сразу понятно стало, кто теперь в стране хозяин. А потом гляжу — навстречу солдатам толпа валит с плакатами "Требуем вступления Латвии в СССР!". Я еще удивился, когда это они успели такие красивые плакаты нарисовать? Чем больше я смотрел на это дело, тем больше понимал, что это не просто войска вошли, это власть меняется. А при переменах лучше дома отсиживаться. Домой летел вдоль колонны, от страха чужим солдатам махал. Не то чтоб радовался, боялся, что несогласных прибьют. И о Советах разное говорили, да и время было такое — жесткое к несогласным. Во время Улманиса-то коммунисты и социал-демократы по тюрьмам сидели. На улице их не хватали, но кого в кружках ловили — определяли на нары. А тут целая чужая армия на улицах. В общем, ехал домой от страха помирал. Но ничего, как-то тихо все обошлось.
Сейчас вспоминают, как Улманис в своей речи сказал: "Я остаюсь на своем месте, и вы оставайтесь на своих". А я вам такой нюанс скажу: не торопился он с этим выступлением. Только в 17:00 он это по радио сказал. Ну и опять же, радио тогда далеко не в каждом доме было, бедно жили. То есть вроде как ждал он чего-то. Мол, если начнется народное сопротивление, то он и не станет народ успокаивать. А когда чужие войска уже всю страну заняли, тогда проявил лояльность к новой власти.
Отец говорил, что вечером полиция разных говорунов, которые против "оккупантов", в участок забрала, резиновыми стеками побила, но отпустила. По тому времени выходило гуманное обращение. Тогда уже за политические взгляды за решетку надолго угодить можно было. А тут быстро объяснили — кто власть, и отпустили. Но как-то это тревожно было, непонятно. Не верилось, что этим закончится.
— Тяжело жилось при оккупации?
— При оккупации, которая власть народу дает? Кому как. Первое, что сделали советские войска, — народ на выборы погнали, чтобы те голосовали за новый Сейм. Многие идти не хотели, так им выборщики о долге голосования домой напоминать приходили. Выбрали, конечно, тех, кого надо, но явка на выборы была огромной. Советы таким образом свою легитимность поддержали. Когда новоизбранный Сейм попросился в СССР, это было волеизъявлением народа.
Год советской власти был полон тревог и сюрпризов. Во-первых, про безработицу можно было забыть — работа нашлась всем, развивали порушенное во время мировой войны. У республики на это денег не было, а у Советов нашлись. Вообще, для трудовой молодежи перспектив невообразимо больше открывалось. Мой друг стал секретарем Боровской ячейки трудовой молодежи, а я, по его совету, поехал в Ригу получать образование. В буржуазной республике эта дорога была для меня закрыта, а Советы набирали в Латвийский университет рабочих студентов. Тогда ремесленное училище, которое я закончил, среднего образования не давало. Поэтому, прежде чем стать студентом, надо было пройти курсы подготовки, за полгода освоить знания последних двух школьных лет. Набрали таких, как я, 400 человек в университет и 200 — в сельхозакадемию. В январе 1941-го начались занятия, по 10 часов в день учили. После учебы мы шли в общежитие и падали в кровать. Деньги не имели значения, в расчет брали только упорство. Лентяев гнали.
Конечно, для нашей небогатой семьи это были позитивные перемены, ведь Советы первыми в Европе обещали рабочим и обязательное трудоустройство, и возможность образования, и пенсию. А вот для разных бизнесменов и богатых людей пришли черные времена. У нашего родственника Лукшанса трехэтажный дом отобрали, в котором он квартиры внаем сдавал, и дворником при доме сделали. Но что характерно, не сослали. А он этого ждал, как и соседи, заглядывавшиеся на остатки его имущества.
— То есть советские репрессии 1941 года не были неожиданностью?
— Пришлые рассказывали, как они разбирались в России со своими кулаками и прочими "кровососами" и что нам надо сделать. Так что многие ждали, что репрессии будут и у нас. Но до поры до времени никого не трогали. Может, разбирались еще кого брать, кого не брать. Когда они произошли, а случились репрессии тихо, ночью, на следующий день разговоров было немного. Просто как-то много людей сразу пропало, и все из бывших зажиточных. Конечно, масштаб репрессий был совсем иной, чем при Улманисе. Но не скажу, чтобы народ роптал. Во-первых, новая власть принесла кому беду, а кому и счастье, а во-вторых, разве народ раньше роптал, когда коммунистов да соцдемов в тюрьму бросали? Да точно так же: пропал человек, ну, значит, довыпендривался. Власть-то всегда посильнее индивида.
К тому же мало кто тогда видел связь между репрессиями и началом войны, не видят и сейчас, когда она казалось бы очевидна: 16 тысяч человек из Латвии выслали аккурат за 5 дней перед гитлеровским нападением на СССР.
— А в чем смысл? Людей обозлить перед войной? Чтоб они фашистов цветами встречали?
— Вот примерно так я и сам размышлял раньше. Но посмотрите, когда Гитлер напал, в той же Риге было огромное число диверсантов. И ночным бомбардировщикам фонариками подсвечивали район порта и предприятия, и из окон по беженцам стреляли. Причем не только из винтовок — из пулеметов! В отдельных районах горы трупов на перекрестках лежали. И это еще до вступления гитлеровцев в Ригу. Я не знаю точности этих цифр, но в советское время говорили о тысячах фашистских диверсантов. Поэтому версию о том, что СССР провел репрессии, чтоб у гитлеровцев меньше поддержки было, отбрасывать так сразу нельзя. Другое дело, что определяли в основном по классовому признаку: раз богатый и при Советах стал жить хуже, значит, потенциальный враг власти — в Сибирь его.
— Было ощущение неизбежности войны?
— У меня не было. Я тогда так интенсивно учился, что мне не до разговоров было. И потом, вы поймите, какое время было. Это сейчас новости из каждого утюга на человека сыплются, телевизоры, планшеты, мобильники… До войны радио было не у всех. Информированность населения была куда ниже.
— Ну а вот как вы о войне узнали? По радио?
— Да какое там! Ночью услышали взрывы, много взрывов. Так и узнали. Чуть позже узнали, что гитлеровцы разбомбили аэродром с самолетами и что теперь их, гитлеровцев, бомбить нечем. Это знаете ли совсем иначе, чем когда новость по радио слышишь.
— Испугались?
— Да вы знаете, нет. Не было ощущения, что это надолго. Помню, 24 числа, на второй день войны, нас собрал ректор в большом зале и поставил новую учебную программу: идти воевать. Мол, ненадолго это все. Повоюете дня три, а экзамены зато сдавать не надо будет. Каникулы у вас будут длинные, о жилье-питании думать не надо. А вернетесь — первого сентября будете настоящими студентами. А мы чего? Мы — за. Выгодное же предложение.
— Неужели и ректор не понимал? Или осознанно вас на смерть посылал?
— Не знаю. Но мы и сами еще не понимали, что такое война. Перед собранием к нам такой важный Герр Штраух подошел, преподаватель немецкого. "Теперь-то, — говорит, — вам ой как уроки немецкого пригодятся. Молодцы те, кто хорошо учился. Вас в плен возьмут, так тем, кто немецкий знает, полегче будет". А мы ему: "Да мы сами ваших немцев в плен брать будем". Он так перепугался — сбежал быстро. А мы его поблагодарить хотели, мол, спасибо за науку, допросим фашистов как полагается.
— Когда воевать пошли?
— 27 июня. Три дня в казарме провели, точнее, в первой гимназии, которую наскоро в казарму превратили. Питались от пуза, недалеко, в молочном ресторане. Там много молодежи собралось. Нам повезло, первым нашим заданием было выйти из города и идти на Сигулду, а потом разоружать население Тарту. А вот те, кого послали Лиепаю защищать, очень быстро полегли полным составом.
Командир нашего батальона третьекурсником был. Сам такой же необстрелянный юнец, как и мы. Вообще, при выходе из города, мы чудом живы остались. Нас предупредили, и наша колонна пошла не по Бривибас, а по Волдемара. А те, кто пошел по Бривибас, попали под огонь диверсантов. Там, на Бривибас много пустых квартир стояло, после депортации "на родину" немцев в 1939 году. Были даже несколько пулеметных гнезд — на перекрестках горы трупов были.
Самая моя большая дурость была — отправить открытку матери. Мол, не волнуйся, все в порядке, определили в армию, через три дня немцев раздолбаем, я в гости приеду. Знаете, чем ей эта открытка грозила? Тюрьмой или лагерем. А вы же знаете, чем кончались фашистские тюрьмы. Ну про Саласпилс же слышали? Ой, как я себя ругал потом. На наше счастье, на почте родственница работала. Она эту открытку сразу матери отдала, только один человек еще видел. Ну и мать не будь дурой, открытку сожгла, а сама в церковь побежала, еще гитлеровцы не вошли, мол, ужас-ужас забрали сыночка насильно в армию. Конечно, когда фашисты вошли, все стало известно, и что меня в армию забрали, и что я открытку прислал. Хорошо, что в церкви сказали, что забрали меня насильно. А то могло бы выйти очень плохо.
Примерно месяц нам, добровольцам-латышам, Советы не доверяли. Оружие отобрали и повезли колхозникам помогать. Мол, толку с вас нерусских. Но уже к началу августа стали формировать латышскую дивизию. Сильно большие потери на фронтах были, чтоб от призванных отказываться. В гороховецких лагерях я встретил троих двоюродных братьев, они уже прошли военную службу, служили в минометном расчете, меня тоже взяли под свое крыло. Потом и сестру свою в лагере встретил младшую, Валю. Она после школы работу искала, нашла работу машинистки в милиции, из-за работы вступила в комсомол. Конечно, когда фашисты в страну входили, ей оставаться никак нельзя было. Ее как работника милиции эвакуировали, а потом вся латвийская милиция вступила в латышскую дивизию. А в армии знаете как девушке… Незамужняя, как красная тряпка для быков. Очень я за нее переживал, пока она замуж не вышла за одного хорошего человека, однополчанина.
— Сейчас говорят, что настоящих латышей в Красной армии и не было, мол, все настоящие в легион пошли…
— Чушь полная! В дивизии много семей из Латвии было, мы вообще вместе держались. В нашей роте только двое знали и русский, и латышский, даже командир по-русски не говорил. Меня, как получившего среднее образование, писарем-переводчиком взяли, а второго образованного — заместителем политрука. Вообще, пока добирались до лагеря с незнанием русского языка чуть даже не вляпались по-глупому. Мы тогда еще до формирования в гражданской одежде были. Так, наших ребят чуть за немцев не приняли. Голубоглазые блондины, идут говорят на каком-то непонятном для русских языке, в общем подозрительные типы. Чуть не расстреляли как немецких диверсантов, хорошо русский командир вступился.
Послесловие
Латгалец Александр Комаровский бил немца, пока не освободил свою Родину. Сначала в составе 201-й латышской стрелковой дивизии защищал Москву, причем так латыши рьяно сражались с гитлеровцами, что половина из них в этих боях полегли, а дивизию гвардейской после этих боев сделали. Потом были тяжелые бои под Волховом, а потом советские люди, в том числе и латыши, переломили хребет захватчикам и война покатила обратно.
Домой, в Латвию, Александр Комаровский вернулся в 1944 году в составе 130-го латышского стрелкового корпуса, выбивавшего немецких нацистов и их пособников с родной земли и завершившего войну в Курземе. В Ригу вошли 16 октября. Город было не узнать. Некоторые красивые дома Старого города были разрушены еще с начала войны. Да и перед уходом немцы пороха не пожалели — были взорваны водопровод и пекарня. Город был в тяжелом положении. Восстанавливать разрушенное пришлось еще несколько лет. Но это совсем другая история.
